212-летию Николая Васильевича Гоголя
Иным нашим отвергающим трагизм бытия согражданам кажется, как удачно, что Первое апреля, День дурака, Сатиры и Юмора! – совпадает с рождением Николая Васильевича Гоголя (уже запутаться давно можно в этих старых и новых стилях, а родился он в марте, двадцатого числа, и ни в какой апрель не заступал). А и верно – как славно-то, да?
Замечательно-то как, господа! Попался вам на дороге ещё один человек в крылатке, бледный, печальный и тем ужасно смешной, поникший, с вислым носом и если смеющимися, то глазами, а вы ему – эй, Дурак Дуракович, а ну, поворотись-ка, сынку! А он вам в ответ улыбнётся как-то уж слишком театрально, душераздирающе будто бы – со слезой то ли растроганности, то ли жеманства потустороннего.
Поклонится вам от бессилия такой человек, да руками, может быть, широко разведет, мол, спасибо вам, господа, за веселость вашу, и за науку. Впредь буду знать, каков я!
…Дурак я и есть, что близ вас, умных, оказался.
И промолчит, и как ещё промолчит! И станет вам, господа, как-то не по себе, будто бы холод какой-то или ещё что-то этакое взбежит по груди и растворится в первом же глотке свежего воздуху… и не вдруг так вам сделается, а потому что вы ему так сказали.
***
Во время оно часто задавались к нас вопросом – отчего же родная Россия наша так немилосердна к своим природным скальдам? Кого ни возьми, ранняя гибель. Самочинно или от руки карателя, безразлично.
Только, можно сказать, входит человек в силу и опыт, только, как говорится, разнюхает саму суть жизни, приноровится к ней после извинительных метаний молодости, расплатившись вчистую за ее ошибки, а тут ему бац, и судьба. Юдоль. Рок и фатум.
Кажется, только что изготовился войти человек в неподменное владение бытием, ни от чего начальственного уже не зависящее, сытое, уверенное, барственное, и чтобы всё в нём ему в радость, и имение, и всякие там атмосферные отсветы над имением тем, так нет – помирает, что ты будешь делать!
А дело, господа, в том, что «завода» у человека нервного и прямого хватает как раз лет на около сорока. Смеются над ним часто и помногу. Ещё бы нам, основательным, не смеяться: и с чего вдруг взорвался? Так пятнами и пошёл. Неужто ему сам дух наш противен? Или солнце небесное светит на него менее, чем на нас, или не под тем углом лучи на него падают? Что за пропасть?
А человеку особенному надо для искривления душевных сил чрезвычайно мало: вот галка над ухом гаркнула в непогожий день, а вот шутку неподобающую произнесли, и уж весь он пылает, будто тамплиер какой, или иной какой ещё хуже искатель Гроба Господня или иных странных мечтаний.
***
«Ещё никогда не был я так мало доволен состоянием сердца своего, как в Иерусалиме и после Иерусалима, — говорит он. — У Гроба Господня я был как будто затем, чтобы там на месте почувствовать, как много во мне холода сердечного, как много себялюбия и самолюбия».
Да что ж такое-то? Святое место, где бы и душой нужно распрямиться, и умилиться всеведению Божию, и миру его, так нет! – «Свои впечатления от Палестины Гоголь называет сонными; застигнутый однажды дождём в Назарете, он думал, что просто сидит в России на станции». Ужасно. Непредставимо! – а придётся представить и такое.
Не умиление вынес милейший Николай Васильевич из Палестины, но жесточайший укор самому себе. О ком это он сказал – самолюбие? О себе ли? Или о прочих всех нас, чьё свинцовое себялюбие притащил с собой ко Гробу в заплечной торбе? Теперь поди знай.
***
«Идея «Мёртвых душ» в окончательном виде — не что иное, как указание пути к добру абсолютно любому человеку». А неужели был он сам при добре, будучи пленником и данником отчасти западноевропейской мистики, что от паломничества ко Гробу отзывала к спиритическим столам? Располагал он добром? Нет. Видел бездны роковые, и почище тех, о которых нам порой с таким пламенным выражением на лицах повествуют вполне себе литературные середнячки.
Бердяев пишет, что Гоголь, мол, содержал в душевной структуре своей некий нерусский элемент, и душу человеческую видит применительно к скорой погибели тела, да только что можно вывести из такого взгляда?
«Он (Гоголь) сознавался, что у него нет любви к людям. Он был христианин, переживавший свое христианство страстно и трагически. Но он исповедывал религию страха и возмездия» - так-то Николай Александрович видит его, но что это нам, господа объяснит вне срочного, с нарочным, определения самой русскости? От чего оттолкнуться? Кто мы все?
Извольте карты на стол. «Слишком въедлив, прозорлив, присматривается» – уж не шпион ли? Нет-с, многоуважаемые судари и сударыни, так у нас дело о Гоголе никак не сложится. Все эти «слишком» - для профанов.
Русский человек в исступлении ума своего, заострённого на прискорбных частностях бытия, ничуть от Гоголя не отходит, и въедливость, и требовательность его к бытию доходит до масштабов космических. Чем более убого бытие наше, тем выше вздёргиваются подбородки. И то уже хорошо, что сейчас никакого бунта не предвидится: убогость бытия, особливо в столицах, где имеет честь проживать до трети страны, изрядно пододвинулась, уступив пьедестал, можно сказать, самому возвышенному уличному дизайну. А каковы у нас фонари да витрины! А дворцы загородные и гостевые, приемные и частные! А транспорт у нас каков!!! Лишь присмотритесь, и поймёте, в каком этапе расцвета находится данное общество, и какими благами, какой цены располагает!
И едкость, и сарказм русского человека бывают настолько образцовы, что куда там немецкой классической философии, британской политэкономии и французскому утопическому социализму.
Трагедия умного человека в России – это трагедия зрячего, делающего из своей зрячести «неверующие» выводы. Тогда вместо смирения – озлобление характера и отчаяние, переходящее в нравственные судороги.
Прозорливо говорят, что у нас лучше быть слегка подслеповатым, глуховатым и даже немного немым, во избежание избиений целыми классами не менее озлобленных господ, чем сам зрячий. Но никто же обострения чувств природных, а также умственных вроде бы не отменял? Вот посмотрите разве что на Зощенко, тут и гоголевский язык, и та же стать – болезненная, странная, и под конец жизни – обструкция. Не любит, шельмец! – морщится, брезгует, значит, а нет бы по-нашему, по-простому, по-человечески… А дело в том, что человеческое – это не серединка на половинку. Не теплохладность евангельская. Всё лучшее в человеке – плод выхода за пределы хлева. И Гоголь, издевавшийся над фантастическими управителями земель наших – Христос ипостасийный, гнавший из храма торговцев.
***
Беда, да и только, с этими просвещёнными не вовремя. У нас никогда и ничего не вовремя: то государство строим, то ломаем, то перестраиваем, то оттепель, то подморозка, а яма – разверзается, яма сумасшедшего, скорбного смеха над очередной вавилонской башней, и валится она навзничь.
Любил ли Гоголь Россию? Понимал – точно, но – любил ли, или только смеялся над нею? Не больше Христа, скажу я вам, не больше Христа, потому что земля землей и люди людьми, а Христос всегда превыше и их, и её.
Борьба художника и православного мыслителя привела его к массовой славе… юмориста. Чем же наименовать подобное, как не местью страны, боль которой он так старательно к себе призывал?
Гоголь, попомните же, человек страха Божия: «… страшен тот ревизор, который ждёт нас у дверей гроба»!
«Я же у Гроба Господнего буду молиться о всех моих соотечественниках, не исключая из них ни единого; моя молитва будет так же бессильна и черства, если святая небесная милость не превратит ее в то, чем должна быть наша молитва» - вот как он собирался в Палестину.
«Напрасно смущаетесь вы нападениями, которые теперь раздаются на нашу Церковь в Европе. Обвинять в равнодушии духовенство наше будет также несправедливость. Зачем хотите вы, чтобы наше духовенство, доселе отличавшееся величавым спокойствием, столь ему пристойным, стало в ряды европейских крикунов и начало, подобно им, печатать опрометчивые брошюры? Церковь наша действовала мудро. Чтобы защищать ее, нужно самому прежде узнать ее. А мы вообще знаем плохо нашу Церковь. Духовенство наше не бездействует. Я очень знаю, что в глубине монастырей и в тишине келий готовятся неопровержимые сочинения в защиту Церкви нашей. Но дела свои они делают лучше, нежели мы: они не торопятся и, зная, чего требует такой предмет, совершают свой труд в глубоком спокойствии, молясь, воспитывая самих себя, изгоняя из души своей все страстное, похожее на неуместную, безумную горячку, возвышая свою душу на ту высоту бесстрастия небесного, на которой ей следует пребывать, дабы быть в силах заговорить о таком предмете. Но и эти защиты еще не послужат к полному убеждению западных католиков. Церковь наша должна святиться в нас, а не в словах наших» - и вот в этих-то словах он себя упрекал, и загонял в Страх Божий, превышающий Его же милосердие к страннику своему, сыну и верному паладину.
Сие была ошибка. Нельзя было замучивать себя.
«Владеем сокровищем, которому цены нет, и не только не заботимся о том, чтобы это почувствовать, но не знаем даже, где положили его. У хозяина спрашивают показать лучшую вещь в его доме, и сам хозяин не знает, где лежит она. Эта Церковь, которая, как целомудренная дева, сохранилась одна только от времен апостольских в непорочной первоначальной чистоте своей, эта Церковь, которая вся с своими глубокими догматами и малейшими обрядами наружными как бы снесена прямо с Неба для русского народа, которая одна в силах разрешить все узлы недоумения и вопросы наши, которая может произвести неслыханное чудо в виду всей Европы, заставив у нас всякое сословье, званье и должность войти в их законные границы и пределы и, не изменив ничего в государстве, дать силу России и изумить весь мир согласной стройностью того же самого организма, которым она доселе пугала, – и эта Церковь нами незнаема! И эту Церковь, созданную для жизни, мы до сих пор не ввели в нашу жизнь!» - вот что он завещал нам.
И неужели мы не разглядим того завещания в самих себе, изменим гоголевскому завету? Кто же будем после того?
«Зачем же ни Франция, ни Англия, ни Германия не заражены этим поветрием и не пророчествуют о себе, а пророчествует только одна Россия? – Затем, что сильнее других слышит Божью руку на всем, что ни сбывается в ней, и чует приближенье иного Царствия» - чувствуете ли вы? Я – чувствую ли, или уже так далеко те прекрасные берега, что туман скрыл их от нас совершенно, и повсюду одни холодные волны?
Быть не может. Вот Гоголь с нами, а вот Пушкин. А вот иные, пошедшие той же дорогой прозрений.
С годовщиной вас, Николай Васильевич. Кивните, если услышали.
Сергей Арутюнов